Дискурсы тела, "человеческого мотора", энергии и усталости

«Джон Рескин упрекал деловых людей за то, что они упускают из виду факт, что работник является «двигателем», движущая сила которого – Душа, и что сила этого очень специфического вещества, непознаваемого количественно, входит во все политэкономические уравнения… Истинные вены благосостояния – пурпурные, и не в камне, но во плоти; возможно даже, что конечный результат и свершение всех богатств – произвести столь много дышащих полной грудью, ясноглазых и счастливых сердцем человеческих существ, насколько это возможно». - Альфредо Паласиос «Усталость и социальные прогнозы» (Palacios 1944)[1].

В конце девятнадцатого века значительная часть интеллектуальной среды в Европе почувствовала, как тень упадка затмила эпоху. Отсутствие жизненных сил сокрушило дух в конце века, и единственным словом, отражающим эту ситуацию, было: усталость.

Французский сторонник рациональной гимнастики, Филипп Тисье, писал:

«Это поколение родилось уставшим; оно результат конвульсий столетия» Philippe Tissié (1914, p.45).

Годами раньше Шопенгауэр и Ницше возвестили появление европейского нигилизма.

Предвестники промышленного прогресса и производительности труда, мечты которых были кошмаром рабочих, увидели в усталости предел своим иллюзиям. Разрушение телесности и социальный упадок были следствием попыток преодолеть невидимую линию усталости. После установления индустриальной системы продуктивистской утопией стал соблазн девятнадцатого столетия – стальной силуэт неутомимого тела.

Машина тела считалась способной выдерживать рост производительности с помощью уменьшения эффекта изнашивания. Воображаемые проекции на тело механических метафор (таких, как часы Декарта[2]) и машиноподобных метафор (таких, как двигатель внешнего сгорания), не приводили к простой объективации.

Витальная, или человеческая избыточность остаётся необъяснимой, замкнутой и неуправляемой с точки зрения этой интерпретации.

Производительность и усталость поддавались исчислению и измерению в новой констелляции знания. Политическая физиология была разновидностью политической экономии, изменчивым сочетанием химии, физики и медицины, изменяемым в зависимости от манипуляций, с помощью политических инструментов социального и экономического управления.

Таким образом, науки и дисциплины увидели в теле инструмент для работы, учредив «Европейскую науку о труде». Ансон Рабинбах (Anson Rabinbach 1990) осветил в своём исследовании конструирование этой сферы, переход от нравственно-религиозной к научно-материалистической интерпретационной матрице. От «торпора» и «меланхолии», преобладающих в средние века, осуществляется разворот к «апатии», и затем к «усталости».

Если средневековый «торпор» (ступор, оцепенение), «меланхолия» и «апатия» были завязаны на религиозные и нравственные идеи, то усталость соотносилась с их материалистическим (хотя и трансцендентальным) пересмотром, и включала в себя концептуализацию энергии «Kraft»[3].

Мои интересы и возможности в рамках этой статьи далеки от намерений оспаривать валидность этой всеобщей гипотезы. Тем не менее, я попробую показать, что этот путь реконфигурации был в значительно большей степени извилистым и запутанным, нежели ясным и отчётливым.

Исследование научных представлений тела как «человеческого двигателя» и тела как «организма» позволяет нам увидеть общественные отношения и значимые социальные позиции, которые были сфабрикованы с помощью этих метафор. Кроме того, анализ этих дискурсов приводит нас к контекстам высказываний, которые демонстрируют культурную релевантность и политическую операциональность этих аналогий[4].

Озабоченность телом не восходит к открытиям энергии или к применениям законов термодинамики к физиологической экономии.

Напротив, она вдохновлялась незаменимой (невосстановимой) природой тела во всех формах его работы.

Естественно, что социальное конфигурирование опиралось на тело, с его нематериальными (и в том числе «духовными») ограничениями, распространяющимися по цепочкам взаимозависимостей, складывающих социальные отношения (Le Breton, 2002a, 2002b).

Люди на рубеже веков стремились понять и управлять теми энергиями тела (воспринятого в качестве человеческого мотора), которые влияют на процессы производства.

Задача заключалась в организации образа жизни, который сделал бы жизнеспособным сочетание оптимального производственного и оптимального социального режимов.

В рамках данной статьи будут исследованы некоторые дискурсы тела, человеческой двигательной активности и энергии (усталости и рабочей энергии), произведённые Анджело Моссо, Тисье и Лагранжем (в Старом Свете), и Хуаном Бьялетом Массе, Августо Бунге, Хорхе Ромеро Брестом и Альфредо Лоренцо Паласиосом в Аргентине. Я намерен показать кроссоверы и переопределение категорий, допущения и интерпретации, используемые в социокультурных дискурсах, демонстрирующие эффекты закрепления и распространения гибридов (Latour, 2007)[5], предоставленных в научных работах исследуемого периода.

Эта незавершённая отчистка (если, конечно, она может существовать в какой-либо другой форме), сделала возможной легитимацию идеи морали, расы и нации, основанную на сфере практического дискурса, предположительно, изначально отключённой от универсальных рефлексий.

Как ни парадоксально, наука о труде и усталости достигает наибольшей социально-политической проницаемости путём, по-видимости, противоречащим этому результату: дистанцированием от расхожего мнения (доксы), и движением на сугубо теоретическом уровне. Но она явно зависит от доксы, когда приводит примеры или демонстрирует прагматические выводы из своих теоретических конструкций.

Регулирование тела для исправления души было задачей, использующей культурные объекты постарше, чем законы термодинамики, – а именно эргограф (устройство, замеряющая объем проделанной работы при мышечном сокращении) и асептическую лабораторию.

В этой статье ставится задача показать, как эти компоненты «современной науки» предоставляют новую легитимность «старому знанию» (принципам морали и техникам обучения).

Ссылкография

[1] Все цитаты здесь свободно переведены с испанского оригинала.

[2] «…тело живого человека так же отличается от тела мёртвого, как отличаются часы или иной автомат, когда они собраны … от тех же часов или той же машины, когда они сломаны и когда условие их движения отсутствует … Все движения, которые мы производим без участия нашей воли … зависят только от устройства наших членов и от направления, которым духи, побуждаемые теплотой сердца, естественно следуют в мозг, нервы и мышцы, подобно тому как ход часов зависит только от упругости их пружины и формы колёс». Рене Декарт, «Страсти Души». Декарт представил модель организма как работающий механизм. Функции «машины тела», к которым относятся «восприятие, запечатление идей, удержание идей в памяти, внутренние стремления… совершаются в этой машине как движения часов».

[3] «der Kraft», в отличие от «Energie», в немецком синонимично принуждению (принудить, заставить «Force»), силе, связанной с насилием (Violenz), но также означает «работника» и «специалиста». (Производное — «Tatkraft» -энергия как физическая активность индивида). Поэтому эпохальный труд Германа Гельмгольца, вышедший в 1847 году, и традиционно переводимый на русский, как «О законе сохранения энергии» («Über die Erhaltung der Kraft» (1847), может быть переведён также как «Закон сохраняемости действия принудительных сил», или «Закон сохранения работника»).

[4] «операциональность этих аналогий». В отличие от «оперативности», синонимичной сегодня скорости функционирования, (например, скорости обращения информации), операциональность предполагает способность, готовность к функционированию. Таким образом, метафоры, или метафорические аналоги, «тело как человеческий двигатель» (или двигательная активность), и «тело как организм», функционируют как культурно релевантные, а значит, принципиально не поддающиеся исследованию, с точки зрения своей теоретической/научной традиции, и должны быть рассмотрены в соответствии со своим политическим контекстом. (Подробно рассмотрено у Бодрийара).

[5] «Гибриды» Латура. Бруно Латур, автор «Нового Времени не было. Эссе по симметричной антропологии» 2005, и соавтор «Лаборатория жизни. Конструирование научного факта» 1979. Гибриды – «переходные состояния», между полюсами политики и естественной науки, которые, в зависимости от задач дискурса могут смещаться обратно к каждому из полюсов. «Безграничное размножение», «паутина», а главное, отсутствие у них «онтологического статуса» делает бессмысленным их эпистемологическое исследование, в рамках каждого из этих полюсов («природного» или «политического»). Осмысленным, по Латуру, может быть только анализ производства таких гибридов, и придания им самостоятельного онтологического и ценностного статуса. В общем, в этом концепте гибридов, читатель обнаружит «явное влияние» концепта дискурса Мишеля Фуко, а в их «познавательной ценности» и «самостоятельном онтологическом статусе», слышны отзвуки «онтик», или «региональных онтологий» Гуссерля.